В джунглях Москвы. Роман - Пётр Фёдорович Алёшкин

– Теперь все ясно! Воспитывать детей будет жена, но хозяином дома будет муж!

Гости смеялись, аплодировали. Иван был доволен, что так удачно потянул за ленточки. Он не догадывался, что, что бы он ни вытянул, Катерина нашла бы что сказать.

И снова была музыка, снова шутили. Варюнька зачитала и вручила молодым шуточные дипломы по ведению домашнего хозяйства. У Егоркина кружилась голова от шума, от поздравлений, от счастья…

7

В Масловку приехали вместе с матерью. На три денька всего приехали. День теплый был, солнечный. Сердце дрогнуло у Егоркина, когда автобус выехал на Киселевский бугор и внизу вдали зазолотились пышно желтые листья ветел.

– Галя, смотри! – не выдержал он радости и указал в окно автобуса. – Масловка!

Иван старался смотреть на родную деревню глазами Гали. Извилистая река Алабушка, сады желтеющие, ветлы осенние под огородами, избы – здорово, что день солнечный! Гале должна деревня понравиться.

Вышли из автобуса на бугре у пчельника, не поехали к мельнице, возле которой по-прежнему стоял сруб избы дяди Петьки Чистякова. Оттуда чуть дальше, да и по деревне идти: расспросы, разговоры. Не скоро до своей избы дойдешь. Спустились к реке, перешли по железному мостику через речушку, прошли три двора – и дома. Деревня тиха осенью. Не видно детей, внуки по городам разъехались. Школьная пора. Только куры роются в навозе неспешно, да пробежит лениво собака.

В избе разобрали вещи, которые привезли с собой, и присели на минутку передохнуть. Мать думала, что собрать на стол. Проголодались в дороге.

– Идет кто-то! – сказала Галя. Она сидела на сундуке у окна.

– Сосед. Дядя Ванька! – глянул Иван в окно.

Шел дядя Ванька нетвердо. У крыльца сразу взялся за столб, помогать стал себе рукой подниматься по ступеням, и Егоркин добавил:

– Выпивши, видать!

– Нет, у него ноги болят, – сказала мать. – Он помногу не пьет… Из-за ног, да наказнился на сына. У Мишки его сердце больное, а от бутылки не оторвешь! Напьется – «скорую помощь» зовут!

Дверь в сенях громыхнула, закрылась, и дядя Ванька, кряхтя, перешагнул порог комнаты. Он крепкий еще восьмидесятилетний старик. Лицо, сколько помнил себя Иван, всегда покрыто у него одинаковой седоватой щетиной. Когда отец Ивана погиб, ночью свалился с трактором под кручу, дядя Ванька помогал матери делать мужскую работу. И Егоркин поэтому всегда чувствовал к нему уважение и благодарность. Дядя Ванька перешагнул порог, глядя на племянника, но обратился к матери:

– Сказали мне, что ты сына с бабой привезла, – проговорил своим хрипловатым голосом дядя Ванька, закрывая дверь.

Иван взглянул на Галю, поднимаясь навстречу соседу, не обиделась ли она, что ее бабой назвали, но Галя улыбалась приветливо.

– Как же ты так, а? – Шагнул дядя Ванька к Ивану. Лицо его сморщилось, глаза повлажнели.

Егоркин обнял его, наклонился, поцеловал в колючую щеку. Дядя Ванька тоже поцеловал его мокрыми губами и повторил горестно:

– Как же ты так, а?

– Женился, что ль? – спросил Иван и подмигнул Гале. Она улыбалась еще шире.

– Женился, это хорошо! Ногу-то, а?

– А что ногу? – притворно удивился Иван. – А это что? Э-эх! Тра-та-а-т-та-та-та, трата-ата-а-та-та! – запел он, заприплясывал, застучал каблуками, пятясь к кровати и ничуть не прихрамывая.

– Ему все нипочем! – засмеялась мать. – Голову потеряет, скажет – новая вырастет!.. Садись, кум, к столу, посиди! – начала собирать на стол мать.

– А у меня, Ванек, ноги отказывают, – дядя Ванька опустился на табуретку у двери к столу. – Ползком полозею!

Галя поднялась помогать матери. Дядя Ванька поглядел, как она носит посуду от судника к столу, и сказал:

– Ладную ты девку отхватил, Ванек! Ладную! Я специально смотрел – встанет она помогать матери, ай нет? Встала… Хорошая хозяйка будет…

Ивану похвала его жены, с одной стороны, была приятна, а с другой – неудобно было, не обидится ли Галя такой деревенской непосредственности. Он не знал, что у Гали радость и покой были на душе с тех пор, как она вошла в избу, так отличающуюся от московской квартиры, услышала голос дяди Ваньки. Слова его о себе она принимала естественно, как единственно правильные. Так и нужно жить, открыто, ничего не скрывая, не тая от людей. Что думаешь, то и говори! И ничего не дрогнуло, когда дядя Ванька заговорил о бывшей девчонке Ивана, только сочувствие появилось, сожаление, что она так себя повела.

– …хорошая хозяйка! – говорил дядя Ванька. – Молодец, Ванек! Так и надо! А тутошняя твоя невеста (Иван нахмурился: зачем, мол, вспоминать о ней при Гале) Валька Пискарева – черт! Пьеть!

– Как?! – удивился Егоркин.

– Страсть как! Мать-то ее самогон гонить… Кажный день на столе… Зятек, друг твой Петька, нахлещется, и она подрядок с ним… Слышь, кума, – повернулся дядя Ванька к соседке, смеясь. – Вчерась иду я с коровника. Темно уж, а они нажрались и песняка на крыльце режут!.. – Дядя Ванька снова повернулся к Ивану. – Из доярок Вальку поперли… Напилась, коровы орут недоеные… А у Петьки права отобрали и машину тоже… Теперь празник у них. Кажный день празник… А Петькина мать-то совсем спилась. Все. Пропала!.. Зимой Васька (отец Петьки) выкинул ее голую в снег, пусть замерзает!..

– Голую! – воскликнул удивленно Иван.

– Без ничего!.. И замерзла б, да бабы увидали, сжалились, в шубу завернули да на печку к Катьке, соседке, унесли. А то б тама была, – дядя Ванька указал в пол. – А в субботу, вот в эту, прошла которая, дочь Федьки Чекмарева из интерната приехала, пузырек привезла. А Федька думал – дикалон, выхлестал и поехал на тракторе, а из него пена полезла, шампунь был. Высунулся он из кабины, трактор идет, гусеница вся в пене. Не приведи Господь!

– А дядя Вася Чекмарев, брат его, отчего умер? Он вроде был здоровый, молодой… Опился, что ль?

– А то чего же?.. Кажный Божий день пил… Нахлестался, как всегда, и дома на печку, а утром жена глянула – у него лапша из носу торчит. Захлебнулся! Отправили на Киселевский бугор (там было кладбище). Страсть, что творится! Двора нет, где б от этого горя не плакали, – указал дядя Ванька на бутылку водки, которую мать поставила на стол. – Нашествие какое-то! Нашествие на Русь! Сроду такого не бывало… Говорят, испокон века на Руси пьють, но на моем веку такого не было. Нет, упаси Бог, не было!

– Врут, дядь Ваньк, не было пьянства на Руси! – сказал Иван. – Я читал, водка у нас в шестнадцатом веке появилась, при Иване Грозном! А до этого шестнадцать веков ее не видели у нас! Вино только князьям привозили! Дорогое для народа было. Медовуху пили да брагу, да и то по праздникам… В будни работать надо было!..

– Медовуху я пил, – одобрительно кивнул дядя Ванька. – С медовухи дураком не станешь!.. А счас все пьют: дикалон, эт конфетка! Зубную пасту пьют, сапожный крем, даже хлорофос наловчились жрать… А за водку все пропивают! Напрочь! Пшеницу в уборочную машинами спускали! Кому надо, с головой зерном огрузились… И никому дела нет! В войну за горсть зерна в тюрьму сажали, а счас…

– Дунька Анохина, тетка моя, горстку ржи с тока взяла, после войны уже… А к ней с обыском! Отец ружье взял – не пущу! Ну, минцанер его и застрелил!.. а счас – бери не хочу! – вмешалась мать и пригласила за стол. – Ну, давайте поближе к столу! Разливай, кум!

Дядя Ванька стал ножом распечатывать бутылку, продолжая рассказывать:

– Я надысь хотел у председателя два центнера зерна курям выписать, а он спрашивает: «У тебя сын на машине работает, ай не наворовал?» Вот так! Он и сам Кандей (Кандеев – фамилия председателя) прет что попало! Говорят, у него сберкнижки от денег трещат… Он говорит: я внуку до Москвы дорогу деньгами выстелю!.. А сыну он у всех на виду «Волгу» на колхозный «газик», «козельчик», выменял! Страсть что творится! Ревизор был, спрашивает: куда сто голов овец делись, а он говорит: волки съели! Списали на волков. А в округе волков с пятидесятых годов не было. Слух сразу б вышел…

– А что же вы молчите? – возмутился Егоркин.

– Кому скажешь?

– Писать надо!

– Писали… И в Москву писали, а они оттуда писульки